Помнишь?

ПОМНИШЬ?

Маленький старый дом. Первый дом нашего африканского детства. Я вспоминаю тебя сейчас среди снегов и ветров Севера, в большом, прекрасном и суровом городе, где жили когда-то мои предки и где я теперь гуляю вдоль застывших каналов с чугунными решетками – гуляю, вспоминая тебя, и мне почему-то хочется написать тебе письмо.
Помнишь ли ты меня, дом? Помнишь ли ты меня и моих сестер, помнишь, как мы забирались на твою шершавую, нагретую щедрым южным солнцем крышу с книгами, яблоками, игрушками, со всякой всячиной? Она всегда была теплой, твоя старая зеленая черепица, и никогда не обжигала наши детские пятки жаром или холодом, как, бывало, делали каменные плиты двора. Ты был добрым, дом. Я помню тебя таким. Ты улыбался нам добродушно и ласково – точь-в-точь как наш дедушка, которого мне теперь тоже остается лишь вспоминать – улыбался и поднимал нас на широких и теплых зеленых ладонях к солнцу, к пронзительно-синему небу, к золотисто-зеленой листве, в царство веселых больших попугаев и сказочных бабочек, к свету и счастью детства. Бывало, мама полушутя, полусерьезно бранила нас за прогулки по крыше – но мы-то знали, что ничего не может с нами случиться на крыше дома, который нас любит. И нигде, нигде и никогда больше не учила я самых скучнейших уроков с таким наслаждением, как на этой крыше, глядя на уходящую вдаль череду гор цвета львиной шкуры…
А что наши сады, дом? Что тот большой, нижний сад с высокими деревьями и зарослями бамбука, и тот маленький, таинственный верхний садик на заднем дворе, с лимонами, манго и авокадо?
В большом саду было царство птиц, насекомых и мелких зверьков – здесь мы впервые познали радость Адама, нарекающего имена всему живому. Сидя в развилке ствола, как на троне, мы давали свои, прекрасные, смешные и глупые имена ящерицам, жукам, птицам, зверям и деревьям – и самые прекрасные и точные имена, найденные в книгах, не могли впоследствии заменить их в наших повзрослевших сердцах, тоскующих по Раю.
Верхний сад манил своей тишиной, зарослями и тенью. Здесь зрели на ветках маслянистые авокадо в темно-зеленой глянцевитой кожуре, небольшие желтые лимоны и тяжелые, крупные, сочные манго, своей малиново-зеленой кожицей напоминавшие закаты в далеких тропических джунглях. Мы подбирали сбитые ветром незрелые лимоны и кидали их через невысокий, сложенный из грубого дикого камня забор в заросший соседский прудик, распугивая лягушат и головастиков. Под ногами шуршал ковер из опавших листьев, которые никто не убирал – и от этого маленький, закрытый со всех сторон садик наполнялся таинственными звуками.
Что-то сталось теперь со всем этим?
А помнишь, дом, как темными, теплыми летними вечерами мы бегали по двору босиком, в венках из клевера и кашки, и мама кричала нам, чтобы мы надели сандалии, потому что можно наступить на змею? Но какие змеи в твоем саду – мы видели ее только один раз, маленькую, песочно-желтую, да и та оказалась неопасной домовой змейкой. Зато под ногами была жесткая сухая трава и остывающие камни двора, а над головой – бездонная чаша звезд, и сама собой лилась детская молитва, наше первое славословие Богу. Ближе к ночи родители выходили вместе с нами молиться в сад – и этих воспоминаний я не отдам за лучшие города мира.
А помнишь, как я боялась больших зеленых кузнечиков с длинными паучьими ногами, что так любят скрипеть у окна по ночам? Помнишь черного соседского котенка с белыми усами – мы так и прозвали его, «Мустакас», «усатый» — который приходил к нам играть и которого – ах! – мы так и не смогли оставить у себя? Помнишь хор травяных лягушек по вечерам и пение птиц, будившее нас на рассвете? Помнишь толстую мохнатую бабочку, которая билась в окно нашей спальни? Помнишь раскалывавшие небо молнии, на которые было так весело и жутко смотреть, помнишь сверкающие капли на траве после грозы? Помнишь, помнишь, помнишь?..
Мы так давно расстались с тобой, дом. Были в моей жизни другие дома и другие сады, и вот теперь я здесь, на Севере – но ничто не могло и не может заставить забыть тебя. Кто-то бегает сейчас по твоему дворику? Кто-то сидит на теплой зеленой крыше? Но кто бы они ни были, эти новые дети, будь добр к ним, дом, как когда-то был добр к нам. Пусть и у них будет залитая солнцем крыша, на которой так хорошо играть и читать, будут захватывающие приключения в зарослях бамбука, таинственные встречи в верхнем саду, тихие звездные вечера… Я знаю, в твоем старом сердце хватит места для всех, больших и маленьких. И дай Бог, чтобы воспоминания о тебе учили этому и нас…

У КАМИНА

Трансваальской зимой, когда дни стоят холодные и ясные, а ночная темнота, мерцающая блеском далеких, похожих на льдинки звезд спускается на землю совсем рано, так приятно бывает разжечь в гостиной камин. Весь дом наполняется легким, теплым, немного таинственным ароматом потрескивающих в камине дров – иногда среди них попадаются даже полешки красного дерева – темнота за окнами сгущается еще больше, а мы сидим у огня в мягких креслах, кутая ноги в пледы, потягиваем из резных бокалов пахнущий корицей глинтвейн и негромко, вполголоса беседуем о самом глубоком, личном и важном… Неслышно ступая, подходит к камину собака, ложится рядом и, подставив бок приятному теплу, смотрит на огонь; в ее темных звериных, немного грустных глазах пляшут, отражаясь, веселые красные язычки. Понемногу огонь завораживает и нас: разговоры смолкают, и мы тихо смотрим на пламя, думая о своем. Не так ли сидели когда-то и наши далекие предки, греясь вечерами у костра в пещере, где пляшущие на стенах отблески пламени выхватывали из темноты рисунки быков и оленей? Не оттуда ли родом наша любовь к живому огню, на который можно смотреть и смотреть, не отрываясь?
Зимний камин рождает множество мыслей, стихов и сказок, и, может быть, я когда-нибудь их расскажу.
…Это – зимой. Летом же камин стоит остывший, темный, и только теплый летний ветер, свободно проходя сквозь распахнутые окна и двери, шевелит в нем остатки золы. Но это не значит, что из камина уходит жизнь: летом он дарит нам новые сказки, уже не таинственные, а веселые, как и само трансваальское лето.
Каминная труба, как и полагается, выходит на крышу. Вершина трубы прикрыта от дождя и сухих листьев особым железным колпаком в виде большой птицы. Сходство с птицей, как оказалось, неслучайно: трубу и железный колпак с некоторых пор облюбовали смеющиеся горлицы.
Смеющимися этих милых, но очень глупых птичек назвали за их воркование, напоминающее грудной, немного смущенный человеческий смех. В брачный период самец горлицы, усевшись поудобнее на ветке, способен ворковать часами, делая лишь небольшие перерывы на еду. Разумеется, каждая горлица хочет, чтобы ее песня звучала как можно громче: ведь чем сильнее будет голос кавалера, тем охотнее откликнется на него самочка, а возможные соперники, наоборот, побоятся связываться с такой могучей птицей.
Горлицы нередко усаживались поворковать на нашу трубу и вскоре заметили, что, если засунуть голову под железный колпак, песня начинает звучать небывало громко! Разумеется, после такого важного открытия труба стала пользоваться у горлиц-кавалеров еще большей популярностью. И вот однажды молодой самец, увлекшись пением, так далеко засунул голову под колпак, что потерял равновесие и, отчаянно трепыхаясь, полетел прямо вниз, в темноту…
Услышав в каминной трубе хлопки и удары, мы, конечно, прибежали посмотреть, что произошло. К нашему немалому удивлению, из трубы в камин ничего не выпало, зато откуда-то из ее середины послышалось громкое воркование смеющейся горлицы. Казалось, что ожил и заворковал сам камин.
Загадка объяснялась просто: летя вниз по трубе, незадачливый кавалер наткнулся на небольшую перегородку и, видимо обрадовавшись обретенной наконец точке опоры, крепко вцепился в нее лапками. Если бы он отважился пролететь чуть ниже, то попал бы прямо в просторный холодный камин и вновь увидел бы солнечный свет. Но горлицы – весьма недалекие существа; и наш кавалер, едва придя в себя после необычного полета, вместо того, чтобы искать путей выхода, решил не терять времени даром: устроившись на перегородке, как на насесте, он принялся ворковать. Голос певца резонировал в трубе, и кавалер, наверное, был в восторге от самого себя: никогда еще его песня не звучала так мощно!
Вдоволь посмеявшись, мы принялись искать способ вызволить горлицу из каминного заточения. Рукой до перегородки дотянуться было невозможно; тогда мы засунули в трубу швабру и осторожно попытались подтолкнуть горлицу, чтобы она слетела вниз, в камин. Однако глупая птица, вместо того, чтобы спасаться от швабры внизу, принялась подскакивать вверх (взлететь ей не позволяли узкие стенки трубы), а затем уселась прямо на швабру! Когда же мы попытались вытащить швабру наружу вместе с горлицей, птица вновь перепрыгнула на «насест»…
Так мы провозились довольно долго. Наконец, кому-то удалось столкнуть горлицу с «насеста» — и в камин вместе с облаком сажи свалилось нечто черное и очень сердитое…
Впрочем, долго рассматривать черное нам не пришлось: в следующее мгновение оно пулей вылетело в открытую дверь (по пути обильно посыпав нам волосы сажей) и уселось на ближайшую ветку, где, хорошенько почистившись, вновь превратилось в горлицу, хотя и слегка растрепанную.
Стоит ли говорить, что через несколько минут мы вновь увидели эту же горлицу на трубе, где она самозабвенно ворковала…
Не только горлицам нравится наш камин: теплыми летними вечерами из-под железного колпака трубы нередко вылетают летучие мыши, видимо, отсыпавшиеся там днем. Как они выдерживают непрестанное воркование горлиц, усиленное трубой – не знаю. Но как бы то ни было, пример птиц оказался заразителен: как-то раз одна летучая мышка повторила путь незадачливой горлицы-кавалера.
Услышав вечером шорох в камине, мы подумали, что в трубу опять провалилась какая-то птица. Но по каминной решетке, отчаянно цепляясь за нее коготками, ползал маленький подковонос.
Что ж, вздохнули мы с облегчением, этого хотя бы не придется вытаскивать из трубы: снимем решетку – и да здравствует свобода!
Но не тут-то было: когда решетка была снята, малыш-подковонос, совсем потеряв голову от страха, ринулся не в распахнутую настежь дверь, а прямо в комнаты!
Мы бросились за ним и увидели, что несчастный подковонос мечется по спальне сестер, тщетно пытаясь найти выход. Распахнутое окно было прикрыто тюлевой занавеской, и, видимо, поэтому подковонос его не замечал. Мы поспешили откинуть занавеску, чтобы открыть нашему гостю путь к свободе… но в то же мгновение подковонос сложил крылья и юркнул под кровать.
Не буду описывать, как мы пытались достать малыша из-под кровати – такое хрупкое существо не выгонишь шваброй, как горлицу! – как он, опираясь на кожистые локотки, вылезал совсем с другой стороны и вновь принимался метаться по комнате, упорно не замечая окна… Скажу только, что, когда подковоноса наконец удалось поймать в занавеску и выпустить в окончательно сгустившуюся теплую летнюю тьму, мы вытерли пот со лбов, посмотрели друг на друга и громко расхохотались. «Бедный подковонос!», сказал мой муж. «Полетел рассказывать друзьям о своем геройском подвиге: как он один сумел уйти от шестерых великанов!»
Но что бы там ни подумал подковонос, для нас этот случай стал еще одним приключением, о котором мы будем не раз вспоминать долгими зимними вечерами, греясь у веселого пламени вновь разожженного камина…

БАНАНОВОЕ ПЕЧЕНЬЕ

Иногда по воскресным дням, особенно если они выпадали на пост или праздник, мы с мамой пекли банановое печенье. Сахар, корица, несколько спелых бананов – таких спелых, что лопалась шкурка – казалось бы, что здесь такого? Но уже вскоре весь дом наполнялся запахом – легким, сладким и свежим, словно то был аромат не прозаической выпечки, а каких-то волшебных духов, горной весны, счастья и детства. Запах душистыми волнами выплывал в сад сквозь открытые окна и двери, и вот уже рыжая собака вздыхает на пороге, умильно и хитро поглядывая на хозяек из-под сложенных лап – не дадут ли кусочек?
…Бывает особенный день самой ранней весной, когда воздух еще по-зимнему ясен и свеж, но холод уже отступил, и первое нежное тепло ласкает щеки, словно шелковая паутинка. Ты входишь в вечерний сад, где синие сумерки сгущаются над зарослями олеандра – и чувствуешь вдруг, что воздух вокруг полон сладости, той самой, знакомой, легкой и свежей, запаха счастья и радостных обещаний, данных шепотом в тишине.
Нет, это не мама печет банановое печенье. И запах не выплывает волнами из окон и дверей, а, напротив, нежная сладость, разлитая повсюду, входит в дом сквозь впервые в этом году раскрытые окна, наполняя комнаты неуловимым, будоражащим сердце ароматом. Это зацветает белая ночная лиана – звездчатый жасмин, просыпается после зимнего сна, раскрывая тысячи глаз-цветов, и из каждого цветка струится благоухание.
Если в воздухе запахло банановым печеньем – значит, пришла настоящая весна.
Белые цветы таинственно мерцают в теплой синеватой темноте, льются каскадом с деревьев, с домов, с каменной кладки стен. Старый, мрачновато-темный кипарис вдруг засиял множеством белых звезд, словно украсился праздничными гирляндами.
Над цветами первые жуки гудят, первые бабочки-бражники трепещут пухлыми крылышками, покрытыми мягкой пыльцой, запускают хоботок в сладкие чашечки.
На весь ночной мир выпекает лиана банановое печенье.
Празднует весну.

ПУТЯ

На переднем дворе нашего старого дома рос высокий раскидистый дуб. В его широкой кроне, зеленым шатром распростершейся над двором и садом, укрывалось множество птиц, насекомых, мелких зверьков: места хватало для всех. Это был настоящий сказочный теремок – только вряд ли какому-нибудь медведю, даже водись они в Южной Африке, удалось бы его раздавить!
Гнездилась в ветвях дуба и парочка сорокопутов-прокуроров. Обычно эти птицы выбирают для гнезда деревья пониже, а то и вовсе строят его в кустарнике – но, видимо, зеленый чудо-терем и для них оказался неотразим. Да и кошкам, которых в округе жило множество, было гораздо труднее достать гнездо на вершине могучего дерева.
Сорокопуты-прокуроры получили свое забавное имя от англичан-колонистов за черно-белое оперение – аспидно-черную спинку, белый животик – напоминающее строгий деловой костюм судейского чиновника. Впрочем, англичане, силой отобравшие южноафриканские земли у буров лишь в XIX веке, вряд ли могли успеть хорошо познакомиться с местной природой. Буры же за несколько столетий неплохо изучили повадки африканских птиц и зверей, а потому дали сорокопуту более точное, хотя и страшноватое название: laksman – «палач».
Ведь, несмотря на некрупные размеры – чуть побольше воробья – сорокопут-прокурор – свирепый и коварный хищник. Он охотится не только на кузнечиков, кобылок и бабочек, но и на мелких птиц, ящериц и мышей, иногда не уступающих ему величиной. Если крупную добычу не удалось доесть на месте, сорокопут уносит остатки трапезы в колючие заросли кустарника или акации и накалывает там на острые шипы – устраивает кладовую. Когда же на запах мертвечины слетятся мухи, хозяин кладовой не откажется закусить и ими – так что кладовая одновременно служит и приманкой.
Впрочем, наша парочка сорокопутов разбойными делами не занималась – возможно, потому, что под дубом росла густая, по пояс, трава, а в траве водилось множество толстых кузнечиков, поймать которых было несравненно легче, чем гоняться за птицами. Лишь однажды я видела, как папаша-сорокопут бросился на воробья, слишком близко подлетевшего к гнезду, и попытался клюнуть его в темечко. Но воробей ловко увернулся и с громким чириканьем бросился удирать, а сорокопут, и не думая его преследовать, снова переключил все свое внимание на кузнечиков. У пары уже были птенцы, им постоянно требовалась пища, и гоняться за шустрыми воробьями сорокопутам было совершенно некогда.
Как-то раз, выйдя утром во двор, мы услышали под дубом странный шорох и отчаянный писк. Прибежав туда, мы увидели забившегося под корни крошечного черно-белого птенчика, готовившегося принять последний бой со страшным врагом – нашей рыжей собакой…
Нам стало жаль храброго птенчика. Мы отогнали собаку и, не без труда поймав птенца, который продолжал пищать, клеваться и царапаться, стали думать, что же нам с ним делать.
Без сомнения, это был птенец сорокопута – черно-белое оперение и маленький, хищно загнутый клюв говорили сами за себя. Должно быть, он оказался самым храбрым из своих братьев и сестричек и раньше всех пытался совершить свой первый полет, но куцые крылышки не удержали его, и он свалился вниз, едва не угодив в зубы собаке.
Положить птенца назад в гнездо нечего было и думать – оно находилось очень высоко. Посадить его куда-нибудь на забор или куст и посмотреть, не позаботятся ли о нем родители? Это было бы лучше всего. Но собака успела сильно поранить ему крыло, и птенец наверняка опять свалился бы вниз. А если бы и не свалился – все равно стал бы добычей соседской кошки: вон как она уже смотрит из-за угла своими зелеными глазами…
Оставалось только одно: взять птенца домой и попробовать выкормить самим.
Дома мы посадили птенца в небольшую коробку, где он сразу же забился в угол и, встопорщив все перышки, изо всех сил старался казаться страшным. Но стоило нам принести на блюдечке мясной фарш – как птенец забыл о своем страхе, и раскрыв желтый рот, громко запищал, требуя еды.
С этих пор у нас не было ни одной свободной минуты. Ведь Путя – так мы назвали юного сорокопута – еще не умел есть сам, его нужно было кормить, как делают это в гнезде родители-птицы. Мы брали кусочек фарша, кузнечика или муху тонким пинцетом и, окунув пищу в блюдечко с водой – ведь птицы смачивают корм своей слюной – засовывали поглубже в жадный клювик птенца. Если кусочек был засунут недостаточно глубоко или казался Путе чересчур сухим, он с возмущением выплевывал еду и негодующе кричал. Всю процедуру приходилось повторять сначала. Наевшись, птенец ненадолго затихал, но уже через полчаса-час снова требовательным писком призывал своих приемных родителей…
Даже ночью мне снились желтый раскрытый клювик, голодный писк и трепещущие от нетерпения черно-белые крылышки.
Несмотря на не всегда привычную пищу – вряд ли родители кормили его в гнезде куриным фаршем или вареным яйцом – Путя рос не по дням, а по часам. Крылышко его благополучно зажило. И однажды, зайдя в очередной раз в комнату на требовательный писк, мы увидели, что наш питомец сидит не в коробке, а на краешке стула…
Путя научился летать! То-то было радости!
С этих пор юный сорокопут стал вести активную жизнь. Он любил, вспорхнув кому-нибудь из нас на плечо, путешествовать из комнаты в комнату, точь-в-точь как ручной попугай у пирата Сильвера – не забывая, конечно, время от времени требовать еду. А однажды мы стали свидетелями и такой забавной сцены: вспорхнув на подоконник и увидев внизу своего врага – рыжую собаку – Путя воинственно распушился и, широко раскрыв клюв, хрипло закаркал. Он явно опасался собаки, но улетать и не собирался: видно, ему давно хотелось высказать рыжему хищнику все, что он о нем думал!
С каждым днем Путя становился все смелее, порхал под потолком и не боялся уже без нашего сопровождения летать по всему дому. Мы не боялись, что он улетит: маленький хищник успел привязаться к нам, ведь из наших рук он каждый день получал пищу и воспринимал нас, как свою семью, а клетку, которую мы купили ему – как гнездо. Клетку мы запирали только на ночь – чтобы Путя, выпорхнув, не попал в темноте кому-нибудь под ноги. В остальное время сорокопут жил на свободе.
Мы мечтали уже, как Путя вырастет и, может быть, даже будет радовать нас песнями: сорокопуты не хуже скворцов умеют передразнивать пение других птиц, добавляя в него и любые другие подслушанные звуки – урчание лягушек, стрекот кузнечиков, даже звяканье металла…
Но нашим надеждам не суждено было сбыться.
Вероятно, в очередную порцию фарша попали какие-то вредные вещества. Еще час назад веселый и резвый, Путя вдруг поскучнел, нахохлился, отказывался от еды и к вечеру уже лежал на дне клетки, сжав в кулачки тонкие лапки…
…Хоронили мы Путю в саду, в картонной коробке из-под зеленого чая. На «могилку» положили камень – чтобы не разрыли собаки, и чтобы самим запомнить это место. Сколько тут было пролито слез – и не только нами, детьми, но даже и мамой. Папа напускал на себя сурово-равнодушный вид, но было видно, что и ему жаль нашего воспитанника. Все мы успели полюбить маленького сорокопута…
…Вскоре мы переехали в другой район, на противоположном конце города. В нашем старом доме вот уже много лет живут другие люди, и никто, конечно, уже не знает и не помнит, что на клумбе под камнем была когда-то закопана чайная коробочка.
А в воспоминаниях моих все живет маленький веселый сорокопут Путя, один из незабвенных друзей нашего солнечного, зелено-золотого южного детства…